Литературная критика: непростая история

Видеозапись

23 мая Институт гуманитарных историко-теоретических исследований имени А.В.Полетаева ВШЭ совместно с издательским домом «Новое литературное обозрение» и факультетом филологии ВШЭ провели презентацию и обсуждение книги под редакцией Е.Добренко и Г.Тиханова «История русской литературной критики: советская и постсоветская эпохи».

В обсуждении приняли участие главный редактор Издательского дома «Новое литературное обозрение» (ИД НЛО) Ирина Прохорова, профессор Университета Колорадо Марк Липовецкий, старший научный сотрудник Института гуманитарных историко-теоретических исследований имени А.В.Полетаева (ИГИТИ) ВШЭ Ирина Каспэ, профессор ВШЭ Сергей Козлов, профессор ВШЭ Олег Лекманов*, ведущий научный сотрудник ИГИТИ ВШЭ Наталья Самутина  и другие.

Открывая презентацию, Ирина Прохорова отметила, что название книги отчасти вводит читателя в заблуждение, поскольку существенно сужает спектр рассматриваемых в ней явлений: обычно понятие «литературная критика» ассоциируется главным образом с периодическими изданиями, тогда как в представляемой книге, как подчеркивается в предисловии редактора Евгения Добренко, речь идет о литературной критике как социальном институте, так что под критикой здесь подразумевается не только журналистика, но также и гуманитарная мысль в широком смысле слова, включая литературоведение, историю литературы и прочее. В этом отношении представляемое исследование уникально по широте охвата материала.

Кроме того, в книге предпринята попытка проследить развитие института критики, во многом ответственного за развитие гражданского общества, за весьма продолжительный период от предреволюционного времени вплоть до современности. Такая привязка к современному состоянию гуманитарного сообщества, подчеркнула Прохорова, позволила авторам связать множество разнонаправленных линий развития, прослеживаемых в книге, в единый узел, показав сложность развития русской секулярной культуры на протяжении XIX-XX веков. Книга интересна и тем, что вышла она одновременно в двух версиях, русской и английской. Поскольку и степень осведомленности, и характер интереса русскоязычной и англоязычной публики весьма различаются, то вполне естественно, что русский вариант получился намного обширнее (его объем в полтора раза превышает объем английского), так что работа над книгой стала и своеобразным опытом культурного перевода. В заключение своего вступительного слова Ирина Прохорова выразила надежду на то, что участники презентации не только отметят очевидные достоинства книги, но также выскажут свои соображения о методологических аспектах исследования и, возможно, выступят с конструктивной критикой.

Затем Ирина Прохорова передала слово Марку Липовецкому, одному из авторов книги. Липовецкий рассказал, что книга по истории критики была задумана Евгением Александровичем Добренко еще в 1996 году. Важную роль в реализации этого замысла, казавшегося поначалу утопическим, сыграло сотрудничество с английским филологом Галином Тихановым, который взял на себя подготовку и редактирование англоязычной версии. Липовецкий согласился с замечанием Прохоровой о том, что название книги не вполне отражает широту и разнообразие ее содержания. Во-первых, в книге освещается не только советская, но и эмигрантская критика. Во-вторых, в поле зрения авторов оказывается не только критика, но также академическое литературоведение и теория. Это важно отметить потому, что в предисловии делается акцент на институциональный аспект критики и ее место в системе функций культурной власти, а в случае литературной критики и академического литературоведения мы, по крайней мере в советских условиях, имеем дело с двумя разными институциями, пусть и активно взаимодействующими о оказывающими влияние друг на друга.

Липовецкий также отметил, что, хотя на первый взгляд книга выглядит как коллективная монография, однако редакторы никоим образом не пытались насильственно втиснуть концепции отдельных глав в какую-то жесткую единую рамку. Поэтому не стоит ожидать от книги связной концепции: в каждой главе предлагается свой взгляд на материал, иногда вступающий в противоречие с концептуальными построениями, изложенными в других главах. Более того, многие авторы в процессе работы даже и не знакомились со всеми остальными главами — в лучшем случае с одной-двумя соседними. Но именно эта разноголосица, по мнению Липовецкого, и определяет своеобразие книги. Многомерность представленной в ней картины обусловлена также и сотрудничеством отечественных и западных славистов, как американских, так и европейских.

Если же все-таки попытаться нащупать некую единую логику, дающую о себе знать в тексте, несмотря на известный теоретический разнобой, то она определяется двумя сюжетами: с одной стороны, динамикой взаимодействия критики и литературной теории, а с другой стороны, сложными взаимоотношениями между эстетической критикой и идеологической критикой, то есть критикой как формой политического высказывания. Рассматривая второй аспект, можно ясно видеть, как в 1920-е годы между этими двумя формами критики идет напряженная борьба, увенчавшаяся в 1930-е победой идеологической критики, как в 1960-е одновременно происходит процесс внутренней дифференциации идеологической критики и как трудно и медленно формируется новый формат критики эстетической.

Развивая мысль Липовецкого, Ирина Прохорова заметила, что по прочтении книги целиком у нее сложилось впечатление, что именно отсутствие единой монолитной концепции позволило авторам выявить целый ряд любопытных феноменов.

Во-первых, в книге наглядно показано, что, несмотря на мощное идеологическое давление, никакого единообразия эстетических критериев, прокламированного в идее социалистического реализма, так и не было достигнуто. Многообразные конфигурации критики, многие из которых так и не смогли развиться, были порождены постоянными попытками сохранить за критикой ее основную функцию, практически задавленную в советское время — функцию первой и основной манифестации секулярной, светской культуры.

Во-вторых, из совокупности текстов, составивших книгу, становится ясно, что и сама идея некоего литературного канона оказывается умозрительной. Поэтому главный вопрос, который в ней ставится — это вопрос о другой истории литературы, разработка которой требует совершенно нового исследовательского инструментария. История советской литературы, увиденная через призму истории критики, по мнению Прохоровой, не только не может быть описана в логике преемственности эстетических установок, но даже в смене политических ориентиров нельзя выявить какой-то одной логики развития.

Откликаясь на это замечание, Марк Липовецкий заметил, что, прослеживая при чтении книги сложные перипетии взаимоотношений литкритики и академического литературоведения, он стал склоняться к мысли, что идеологическая критика так же необходима, как и эстетическая, и что обе взаимно стимулируют друг друга. К такой мысли подталкивает ясно продемонстрированный в главах книги зазор между критикой и теорией. Академическое литературоведение, как видно из многих рассмотренных в ней сюжетов, в большинстве случаев вовсе не становится основой критики, и попытки соединения теоретической рефлексии с практикой литературно-критического анализа, обозначенные в совместной главе Марка Липовецкого и Ильи Кукулина термином «академическая критика», являются скорее исключением, чем правилом.

Более того, часто теория и история литературы, по существу, лишь радикализируют то, что происходит в критике, доводя ее более или менее эмоциональные и диффузные формулировки до логической отчетливости. С этой точки зрения интересно посмотреть на современный период: после того как с середины 1990-х годов, казалось бы, возобладала эстетическая критика, должна была бы последовать радикализация ее результатов в теоретических построениях, но этого почему-то не происходит. Объясняется это, по мнению Липовецкого, тем, что радикализирующая теория рождается именно из столкновения и противоборства идеологической и эстетической критики, поэтому в условиях, когда идеологическая критика потеряла свое значение, и эстетической критике стало не с чем бороться, потребность в теории стала ослабевать. Впрочем, заметил Липовецкий, это только гипотеза, которая, возможно, тут же будет оспорена.

Чтобы придать разговору о книге более дискуссионный характер, Ирина Прохорова предложила передать слово Сергею Козлову, который начал свое выступление с предупреждения, что намерен нарушить жанровые каноны презентации и выступить в роли «того, кто портит праздник». Прежде всего Козлов указал на весьма разный уровень научного качества глав, составивших книгу: двумя полюсами этого довольно широкого спектра он назвал, с одной стороны, «близкую к идеалу» главу Биргит Менцель и Бориса Дубина, а с другой стороны, текст Кэрил Эмерсон, представляющий собой пусть и хорошую, но статью, а никак не главу из истории литературы. Затем Козлов перешел к обсуждению книги в целом, отметив, что его собственная оценка определяется двояким интересом к ней как к педагогически-просветительскому и исследовательскому предприятию.

«Как педагог я удовлетворен, как исследователь — разочарован», — решительно заявил он. Козлов весьма резко высказался по поводу отсутствия в книге ясно артикулированной жесткой концептуальной структуры, охарактеризовав положенный в ее основу метод как «неотрефлексированный академический эклектизм». Возможно, то обстоятельство, что в разных главах применяется разная исследовательская оптика, действительно делает книгу интересной, проблема только в том, что она нигде не предъявлена: не сформулированы правила, по которым будет проводиться анализ, не определена сетка категорий и не обозначена адресация. Последнее приобретает особое значение ввиду интернационального состава авторов: одни главы явно обращены к читателю, мало осведомленному в реалиях русской и советской культуры, другие — к узкому кругу специалистов и знатоков, что лишь усиливает размытость и неопределенность формулировок.

Козлов привел ряд примеров, иллюстрирующих тяготение ряда авторов книги (по большей части это оказались западные слависты) к туманным абстракциям, и оценил представленный ими тип дискурса как «совершенно архаический». Приблизительность, по мнению Козлова, вообще характерна для книги и сказывается не только в размытости понятий, но и в фактических неточностях, и в небрежностях перевода англоязычных авторов на русский язык. Возвращаясь к методологическим аспектам представляемого исследования, Козлов подчеркнул, что самые принципиальные проблемы истории литературной критики — ее связь с сообществами и корпорациями, картография интеллектуального ландшафта, зависимость специфики развития гуманитарных дисциплин от культурно-регионального контекста — остались вне поля зрения авторов. В качестве позитивных прецедентов разработки этих проблем на другом историческом материале Козлов сослался на работы, выполненные в рамках проектов ИГИТИ, в частности, на статьи Михаила Соколова, Елены Вишленковой и Александра Дмитриева, в сравнении с которыми книга Добренко и Тиханова в плане научной методологии представляет собой, по его мнению, шаг назад.

Возражая Козлову, Марк Липовецкий заметил, что, если книга удовлетворила его как педагога, то уж в отношении картографии интеллектуального ландшафта хотя бы контурная карта в книге все же содержится, а Ирина Прохорова, поблагодарив его за критические замечания, заметила, что высказанные методологические претензии никак не дискредитируют ценность книги в отношении материала.

Вслед за Козловым слово взяла Ирина Каспэ, которая также выразила намерение высказаться не столько в комплиментарном, сколько в полемическом ключе. Каспэ решительно не согласилась с мнением Козлова, что авторам книги не был предложен жесткий концептуальный каркас. Концепция книги довольно ясно заявлена в предисловии Добренко, где открыто говорится и о проблематичности самой идеи создания всеобъемлющей истории литературы (показательно, что именно к исследованию по истории литературы предъявляется требование целостности и полноты, тогда как, скажем, труд по истории повседневности того же периода едва ли стали бы упрекать за то, что в нем не упомянуты те или иные объекты исследования), и о проблематичности понятия критики, которое в контексте русской культуры вообще имеет существенно иное значение, нежели в европейской, а в современной ситуации становится все более размытым и неопределенным вследствие того, что авторы, пишущие о литературе, в большинстве своем отказываются от этого самоназвания.

Каспэ оценила книгу, с одной стороны, как попытку опробовать различные стратегии написания истории литературы с учетом ограничений на возможность целостного охвата, а с другой стороны, как попытку нащупать границы самого понятия литературной критики в контексте отечественной культуры. Именно в связи с этими двумя задачами вполне продуктивным представляется прослеживание в книге двух параллельных сюжетов — эволюции собственно критики и трансформации литературной теории. Однако главным недостатком книги, по мнению Каспэ, является то, что оба сюжета так и остаются параллельными.

Кроме того, в главах, посвященных критике, бросается в глаза явная диспропорция: очень много места уделено разбору декларативных программных текстов, и очень мало — анализу рецензий, которые отражают читательский опыт критика. В книге фактически не идет речь о критике как о читателе, о тех нормах и способах чтения, которые он представляет, о рецептивной стороне его деятельности. Именно обращение к ней позволило бы авторам выйти за рамки таких широких категорий, как «история», «теория», «критика» и прочие и сделать анализ литературной критики социологически ориентированным, проблематизировать такие применяемые в ее описании центральные оппозиции, как «идеологическая — эстетическая», «либеральная — патриотическая», «постмодернистская — традиционалистская» и иные. Ирина Каспэ еще раз подчеркнула огромное значение книги как просветительского начинания.

Ирина Прохорова с удовлетворением отметила, что дискуссия развертывается в разных когнитивных контекстах, что само по себе свидетельствует о значимости материала, представленного в книге. Возвращаясь к аргументам Сергея Козлова, она обратила внимание на то, что исследовательские задачи такой сложности, как те, что стояли перед авторами проекта, не могут решаться сразу на всех уровнях: невозможно сразу браться за сооружение третьего этажа, в то время как еще не достроен фундамент. Прежде чем осуществлять методологические новации, необходимо сначала сделать другую, может быть, более трудоемкую работу — собрать и систематизировать материал. Даже в отношении литературной критики советского периода это ранее не делалось в должной мере добросовестно, а уж то, что происходило в 1990-е годы, вообще не описывалось сколько-нибудь подробно. Только отталкиваясь от такого описания, можно предлагать и развивать что-то другое.

Последнее соображение Прохоровой кратко прокомментировал в своей реплике Олег Лекманов*. Согласившись с тем, что книга содержит массу важного материала и заполняет существенную лакуну в истории русской литературы, он заметил (и в этом его решительно поддержал Сергей Козлов), что основное, что вызывает претензии к книге — это ее название. Если бы книга называлась, к примеру, «Очерки по истории русской критики», многие ложные ожидания и, соответственно, многие претензии отпали бы сами собой. Впрочем, Прохорова решительно отклонила подобные предложения, подчеркнув, что с точки зрения маркетинга избранное название гораздо выигрышнее.

Завершая дискуссию, Наталья Самутина отметила, что речь в ней шла не только о литературной критике, но и о современном состоянии российского гуманитарного сообщества, и открытое обсуждение вопросов подобного рода следовало бы предпринимать чаще, а Ирина Прохорова поблагодарила участников за интересное и конструктивное обсуждение.

* Олег Лекманов включен Минюстом в реестр иностранных агентов.